Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Белая..Я так хотела белую..Мрррк.

Оставила у него в шкафу свои белые крылья Х)Ну никак домой не донесу)

@музыка: Alexander Rybak - Roll With The Wind

@темы: красота всякая, меамуры, ыыы)

---

Три дня тогда провела на слабительном Х)
Что мне значительно уменьшило фейс.
А сейчас ко мне едет корсет на размер меньше.Типа мотивация.И времени остается совсем чуть-чуть.ААА,я ненормальная

@темы: я хуею с буквой д, типа как бы я, бред

---

На концерте Арии буду чинно сидетьЧестно)Выросла уже)Взяла билет в первый ряд

@темы: музыка, событие, ыыы)

---

Чур не ржать,с ранней юности не рисовала ничего руками.
Перечеркала в итоге все гербы-короны и решила не усложнять себе жизнь.
Будет,конечно,не так олдскульно,а реалистично,как фотография цветов.Хотя....Чем плох олдскул?%))
Зелень будет ярче,другого карандаша дома нет(
Сейчас ему отправлю,чтобы он не рисовал сам,а то собирался.

@музыка: Bon Jovi - Runaway

@темы: ыыы), планы

---

Посмотрели мы,наконец-то,четвертую часть ПКМ. И чего все его ругают?)По сравнению с третьей частью,которая заставила мозг медленно стекать по стенкам раскаленной черепной коробки,эта серия- просто прелесть.)Часто менялась картинка,фильм не успел надоесть за 2 с лишним часа.Испанцы-аеее Х))Нереально четкие ребятаТак понравились Филипп и Сирена *__* Зайчатки *__* Почитала отзывы- большинству фильм понравился только благодаря им.Освежает!Верится.Найтли и Блум к концу третьей части совсем уже напрягали..
А вот Пенелопа Крус..Картинка.Онли картинка.Никак.
Да и Джеки стареет..

@темы: фильмы, впечатления

---

Ну,уже большая девочка,справлюсь.Сама_себе_сказочница.И мне нравится.

@музыка: W.A.S.P. - Burn (Deep Purple Cover)

@темы: мыслишки разные

---

"Five Quarters of the Orange" приедут через неделю Х)

Плевать,пусть будет в твердом переплете и дорогая Х))
Говорят,что книга мрачная и даже жесткая,напоминает "Джентльмены и игроки"

@темы: книги, ыыы)

---

Дай сигарету, я её докурю.
Дай успокою нервы, договорю.
На общем фоне катастрофы
Этот яд такая малость...

@темы: музыка

---

Джоанн Харрис "Русалочка",сборник "Чай с птицами"

А этот рассказ на несколько часов вообще выбил из колеи...

Эта история пришла ко мне в спортзале. Не самое любимое мною место.

Каждый вторник спортзал «Дело в теле» распахивает свои двери для уродов. Надо полагать, руководство не хочет оскорблять взоры постоянных посетителей: люди приходят в зал тренироваться и смотреть на красивые тела, а не на калек, даунят и прочих уродов, ползающих вокруг бассейна. Поэтому нам выделили день — вторник, как я уже сказал, — и особые часы (с одиннадцати до двух) для красоты и здоровья, когда мы можем дергаться и капать слюной сколько душе угодно, не расстраивая нормальных людей понапрасну.
Не думайте, что я на них в обиде. Черт возьми, да мне и самому не захотелось бы на себя смотреть. Огромный торс сундуком, под ним болтаются маленькие ножки, шрамы такие, что вам про них лучше не знать; а спасибо за это надо сказать большому трейлеру на подступах к Манчестеру, водителю, который трепался по мобиле, и моему крохотному «кавасаки» с движком не мощней фена — меня от него отделяли с помощью ножниц по металлу, кто понимает. И все равно кусок меня остался там — даже два куска, хотя не буду вдаваться в подробности, вдруг среди присутствующих есть дамы. Достаточно сказать, что с того дня я стал патентованным калекой, хотя плавать все еще могу — при помощи рук, а некоторые вторничные посетители «Дела в теле» и того не могут, так что грех жаловаться.
Да-да, по вторникам все заведение занято нами. Трясущимся отрядом омерзительных, невыразимых ходячих мертвецов. У меня есть кресло на колесиках и медсестра-практикантка, чтоб его толкать; при большей части остальных тоже кто-то есть: у некоторых — родственники (они хуже всего, потому что им не все равно, а это ранит), но по большей части профессионалы, с широкими профессиональными улыбками, натруженными спинами и большим опытом обращения с инвалидными колясками. Они неплохие люди, но я вижу, как они на нас смотрят, — я в отличие от иных вторничных бедняжек вполне compos mentis[66] или, как говорил мой дедушка, «компост ментис», хотя не знаю даже благо это или проклятие. По-моему, у Этого, наверху, чертовски странный принцип распределения благ, и, хоть меня никто не спрашивает, со всем возможным почтением скажу, что в моем случае лучше бы Он промахнулся.
Ирония судьбы. Я раньше не пропускал ни одной хорошенькой девушки; тогда мое одобрение чего-то да стоило и за него боролись; и хотя в те дни ноги моей не бывало в спортзале, сейчас я бы все отдал, лишь бы оказаться среди разгоряченных, потных тел, сгибающихся, крутящих педали, тягающих железо у стеклянной стены бассейна. Конечно, теперь я вижу только других калек, хоть мне и отведено место на автомобильной стоянке, на случай, если мне захочется его использовать, и особый вход (со двора) для моего (и всеобщего) удобства.
Я кое с кем познакомился. Это неизбежно, если ходишь сюда каждую неделю, сидишь вместе с ними в джакузи, плаваешь в обычном бассейне. Начинаешь узнавать их в лицо, хотя не все они способны представиться; запоминаешь, с кем лучше не плавать (верный признак — тянущийся сзади желтый след); узнаешь, кто из них не прочь поговорить, а кто просто сидит у бассейна и плачет.
Кое-кто без ног, как и я: жертвы аварий, уроды, ампутанты. Ампутанты — везунчики: некоторые из них на протезах и могут ходить и плавают они тоже в основном прилично. У одного человека три ноги — все бескостные, атрофированные, свешиваются с таза, как юбочка из плоти. Я зову его Ктулху, а как он плавает — просто умора: ножки тянутся за ним, извиваясь в струях воды.
Есть еще старики из дома престарелых «Поляна». Где-то какой-то бюрокретин решил, что плавание окажет на них терапевтический эффект; и вот они тут: старухи с кривыми спинами и предательскими буграми, выпирающими из-под старых мешковатых цельных купальников; старики с волосами в носу и слезливыми, подслеповатыми глазками. Большинство из них в маразме; некоторые плачут, когда их погружают в воду; другие пользуются возможностью и пытаются похотливо хватать сиделок за разные места — вот где компост ментис, или что-то грубо кричат хромающим мимо инвалидам. Я их не очень люблю. Они со мной не разговаривают, а с виду похожи на экспонаты галереи Дэмьена Хёрста:[67] безнадежные, безрадостные куски серой плоти, словно вымоченные в формалине.
А еще есть Туфельман: он не инвалид, но слишком безобразен для нормальных посетителей, и они столько раз жаловались на его присутствие в бассейне, что руководство зала уговорило его ходить по вторникам, предоставив существенную скидку. Насколько я могу судить, он среди нас самый озлобленный — хотя его увечье чисто косметическое и совершенно не заразно, — а в бассейне он принципиально не замечает других, ныряет с могучим всплеском и всячески выпендривается при помощи показушных (и по большей части бесполезных) движений ногами, словно подчеркивая, что он не один из нас и его законное место не здесь.
И еще Джесси. Я с ней всегда мягок (пардон за каламбур; нынче, конечно, затвердеть мне вообще не светит), может, потому, что она такая молоденькая. Я думаю, она даун — то, что раньше называлось «кретин», — и, конечно, довольно медленно соображает, но она милая, и хорошенькая, и разговаривает со мной, главное — отвечать простыми фразами и побольше улыбаться.
И наконец, Флиппер.[68] Как вы понимаете, это не я ее так прозвал. Но ее звали Флиппер с самого рождения, и, похоже, это имя к ней прилипло уже навсегда. Она довольно молодая — лет двадцать пять, может, тридцать, — рыжеволосая, пухлая, бесцветно бледная: если бы у нее все было на месте, ее можно было бы назвать девушкой с картины прерафаэлита.[69] Ясное дело, у нее тоже некомплект рук и ног — иначе с чего бы ей ходить сюда по вторникам, — но все равно она не такая, как другие. Или была не такая.
Во-первых, она умела плавать. Офигеть, как она плавала. Многие из нас пытаются; у меня лично получается неплохо — лучше, чем у Туфельмана, как он там ни выпендривайся; но Флиппер словно родилась в воде. Видите ли, у нее не было ни рук, ни ног: только ласты с перепонками, а на ластах ногти и ороговелые желтые подошвы. На суше ей не было от этих ласт никакого проку — она такая тяжелая, что они просто не выдержали бы ее веса, — но в воде это не имело значения. В воде она была в своей стихии; ласты, которые на суше выглядели странными бессуставными отростками, начинали совершать круговые движения, чем-то похожие на взмахи птичьих крыл, и она скатывалась с кресла — все пятнадцать стоунов — входила в воду без брызг и исчезала.
Хотите — считайте, что я вру, но было время, когда Флиппер дала бы милю форы любому здоровому пловцу. Она резала воду, как смазанная маслом пуля; даже дельфину нелегко было бы за ней угнаться. Туфельман ее ненавидел: в воде он казался калекой рядом с ней, а для него это было важно, понимаете? Ужасно важно, что он может обогнать всех калек, но я мог бы ему наперед сказать, что с Флиппер у него нет ни малейшего шанса, когда она, ухмыляясь, режет бассейн надвое, ласты работают как ленивые плавники, волосы развеваются в воде, как хвост кометы. Никто с ней и близко не мог сравниться; и как радостно было глядеть на нее, даже такому, как я, у кого так мало радостей осталось, потому что если кому из нас и удалось показать хороший кукиш Этому, наверху, так это ей, Флиппер, когда она, с дельфиньей улыбкой, с перекатывающимися голубоватыми изгибами, неутомимая и прекрасная, летала взад-вперед по бирюзовому бассейну.
Но у Флиппер была тайна. Я догадался первым, потому что смотрел на нее больше всех, восхищался ею так, что не передать словами, — ее вызовом, ее грацией, ее радостью. Сидя в кресле, она ничем не отличалась от других уродов; но в воде была ее игровая площадка, ее дом, и можно было почти поверить, что это другие — помощники, сиделки, гладкие профессионалы с их жалостью и тайным презрением — на самом деле уроды, а Флиппер — нечто иное, новая и удивительная ветвь эволюции, призванная вернуть нас в море, где мы зародились, и откуда, если уж начистоту, незачем было и вылезать.
Но я прочитал тайну у нее в глазах. Не сразу, но потом, когда их соперничество стало сильней и агрессивней. Все началось с игры — там, где была замешана Флиппер, все казалось игрой, — но с таинственными, неназываемыми ставками и опасным напряжением между соперниками.
Конечно, это был Туфельман. От шеи вверх он не так уж плохо выглядел; да и тело его, хоть и бугристое, как мешок гальки, было крепким и сильным. Может, ее это привлекло; а может, его злость, болезненная жажда доказать, что он лучше всех нас, обогнать в заплыве свое уродство и достичь берега нормальности. Я бы ему сразу сказал, что это безнадежно, но такие люди никогда не слушают советов, и чем больше я наблюдал, тем больше уверялся, что между Туфельманом и Флиппер что-то происходит, что-то трепещет, неосязаемый живой блеск, словно ртуть, словно яд.
Он начал с насмешек. Это было жестоко, и, более того, это было против правил. Не думайте, что раз мы уроды, то у нас и законов никаких нет; и, наверное, главный наш закон — не обзываться. Но Туфельман не был одним из нас, и наши законы были ему не писаны. И вот начались обзывания — не только «Флиппер», к чему она привыкла, но и другие, более жестокие прозвища. Она обостренно относилась к своему весу, он это почувствовал и стал звать ее Пузырем, Китом, Тушей, Бурдюком и другими бессмысленными, злыми словами.
Он дразнил ее за волосы — длинные, рыжие, прекрасные, и за ловкие мозолистые ноги-ласты. Он твердил, что от нее воняет — врал, — и демонстративно зажимал нос, если она была поблизости, говоря четким металлическим жизнерадостным голосом: «О, пахнет рыбой, фу, как несет китовым жиром», и ее дельфинья улыбка увядала, серо-голубые глаза туманились, и она плавала уже не для радости, но в попытках уплыть от боли, причиненной его словами.
Он даже издевался над ее руками и ногами.
— Только поглядите, — говорил он металлическим голосом. — Гляньте на этот бурдюк китового жира. Вы мне скажите, что это такое? Баба? Рыба? Кто-нибудь знает?
Раза два я пытался с ним поговорить.
— Слушай, оставь ее в покое, — сказал я после его очередной тирады. — Ради бога, ну чего ты к ней привязался?
Он посмотрел на меня и ухмыльнулся.
— Иди в жопу, — ответил он. — Ты что, ее брат?
И был таков — уплыл, шумно и быстро, брызгаясь, потому что ему казалось, что плавать надо именно так, и потому, что так он мог выставить напоказ свои ноги, тонкие, но не уродливые, и поплескать водой в лицо остальным уродам, вынужденным делить с ним свое вторничное уродское омовение.
Поэтому я решил поговорить с Флиппер — однажды, когда мы все сидели в джакузи, кроме Туфельмана, который наматывал круги по бассейну, сильно и зло, как будто, намотав достаточно, он в один прекрасный день мог совсем выскользнуть из кожи и вернуться в ряды рода человеческого.
— Девочка, не позволяй ему себя доставать, — сказал я. — Он мерзкий человечишко, и его никто не любит.
Это была правда: Туфельман успел обидеть каждого из нас, даже Джесси, милую и беззлобную, словно котенок без когтей, — ее даже самые зловредные старики никогда не обижали.
— Он не виноват, — тихо сказала она, все еще глядя в сторону бассейна. — Ему больно. Посмотри, как он плавает. Он ранен, он нуждается в помощи, и еще больше жалко, что он сам этого не понимает.
— Мы все тут раненые, — резко ответил я, — но ведь не грызем друг друга. Разве ты его обижала когда-нибудь? Он не имеет права тебя обзывать.
Но Флиппер только улыбнулась печальной дельфиньей улыбкой, не сводя глаз с пловца, который мерил бассейн взад-вперед в одиночку, гоня волну, выныривая и хватая ртом воздух. И тут я понял, что Этот, наверху, все-таки взял свое, потому что Флиппер была по уши влюблена в Туфельмана, наглядеться на него не могла, и, когда я это понял, меня словно ударили под дых. Почему всегда так? Я спрашивал себя об этом, а вода бурлила и кипела вокруг моих бесполезных ног. Флиппер, которая могла бы служить связующим звеном между нами и новым видом существ, лучше и добрее нас, — и Туфельман. Туфельман! Господи боже мой!
— Не может быть, — сказал я, даже не ей, а себе самому. — Только не это.
Потому что если Туфельман хоть когда-нибудь узнает, он ее не просто унизит, он ее начисто раздавит; у него в сердце нет жалости ни к кому, кроме себя самого, ни жалости, ни любви. Не знаю, на какой ответ она надеялась, но я видел эту надежду у нее на лице — нагую, неприкрытую; и оттого, что она была такая хорошая, и еще оттого, что, может быть, я ее любил — ну, немножко, — я надеялся и молился, чтобы это безумие прошло, чтобы Туфельман нашел себе другой спортзал (а может, даже вылечился — вот до чего я дошел), а самое главное, чтобы в его присутствии у нее не было такого взгляда. Потому что никто не хранит тайну хуже, чем влюбленная женщина, а это была такая тайна, которая никогда, ни за что не должна увидеть света.
Примерно в это время я перестал посещать «Дело в теле». После аварии у меня осталось несколько сувениров — в том числе частичный коллапс легкого и восприимчивость к разного рода инфекциям. Может, я однажды слишком долго просидел в бассейне; может, это был какой-нибудь новый штамм гриппа; в общем, у меня началась пневмония, я полтора месяца провалялся в больнице и еще три недели не мог ходить в «Дело в теле».
Мне не хватало этих посещений; а поскольку разглядывать пятна сырости на больничном потолке не так уж интересно, я немало времени проводил в размышлениях о Флиппер и Туфельмане, о том, что с ними происходит, кто побеждает в их гротескной игре. Не все время — в основном я был занят тем, что кашлял на чем свет стоит, — но немалую его часть; и когда мои легкие пошли на поправку, мрачные раздумья насчет Флиппер меня не покидали — я все вспоминал ее взгляд и как Туфельман за ней следил, с расчетливой холодностью, словно акула, которая высматривает мягкое подбрюшье дельфина, чтобы догнать и убить. У меня было, если хотите, предчувствие, ощущение, что у моего друга Флиппер не все ладно, и со временем это предчувствие перешло в уверенность.
Моя медсестричка — практикантка по имени Софи — неплохой человек, бывают медсестры и похуже. Как-то я ей рассказал, что у меня на душе, и она согласилась заглянуть в «Дело в теле» и рассказать мне, что там творится, чтобы меня успокоить. Она принесла неутешительные новости. Флиппер пропала. Ктулху, человек с тремя ножками, сказал, что ее уже много недель никто не видел, и Туфельман резвился в бассейне, как свинья в луже, плавая, плескаясь на чем свет стоит, оседлывая волны, словно уродливый морской царь в окружении калек-придворных.
Хуже всего, сказал Ктулху моей медсестричке, что перед исчезновением Флиппер начала сближаться с Туфельманом. Ничего хорошего в этом сближении не было — он все так же обзывал и дразнил ее, но теперь они начали уединяться вдвоем где-нибудь у бортика бассейна, или в джакузи (куда Туфельман раньше вообще не заходил), или в сауне. «Только представить, как эти двое милуются», — сказал Ктулху, неловко улыбнувшись; хотя, как он понял, они не столько миловались, сколько беседовали, возможно, спорили — тихо, страстно.
— Похоже, ваши друзья нашли общий язык, — ободряюще сказала Софи, когда купала меня на ночь.
Но меня это не ободрило: Софи не видела ни акульего взгляда Туфельмана, ни тоски в глазах Флиппер. Кроме того, Софи молодая и хорошенькая, и руки-ноги у нее на месте; ей просто не понять сил, которые нами движут, изгибают, скручивают и выворачивают наизнанку.
Здоровые люди, движимые лучшими намерениями, видят в нас некую святость: они полагают, что мы каким-то образом, через терпение и понимание, преодолели свою немощь; хвалят каждую нашу попытку быть нормальными; превозносят даже самые посредственные достижения. Им никогда не придет в голову, что калека может быть таким же глупым, жестоким или лживым, как человек, у которого на месте все руки, ноги и сердце.
Именно так было с Туфельманом. Я узнал обо всем несколько недель спустя; ну или не обо всем, а о том, что удалось выведать. Нет хуже слепца, чем влюбленный калека, и нет никого уязвимей, и Туфельман, должно быть, разгадал ее тайну так же, как разгадал ее я, и обратил себе на пользу.
Она никогда не рассказывает об этом — точнее, она теперь вообще не разговаривает, хотя я сколько раз видел, как она, сидя в своей специально переделанной инвалидной коляске, бросает тоскливые взгляды на бирюзовую воду. Ее санитар сказал мне, что протезы рук и ног все еще причиняют ей чудовищную боль и, скорее всего, так будет и дальше, потому что кости, в которые ввинчены стальные имплантанты, страшно мягкие, ближе к рыбьему хрящу, чем к нормальным человеческим костям. Ласт, этих странно изящных выростов с перепончатыми пальцами и мозолистыми подошвами, больше нет, и, несмотря на все операции, доктора утверждают, что ее способность передвигаться будет очень сильно ограничена. Ее вес — лишь одна из проблем; другая — своеобразное строение тела, ненатуральный изгиб позвоночника, необычные сочленения редуцированных конечностей (большую часть которых пришлось удалить для установки протезов). Но все же, я полагаю, она получила что хотела: руки и ноги, ярко-розовые, словно у куклы, и ходунок, на который она опирается всем телом, передвигаясь медленно, крохотными, причиняющими ей чудовищную боль шажками, словно китаянка с забинтованными ножками; она может доковылять до бортика бассейна и стоять там часами, глядя, как остальные хлюпают, трепыхаются и иными увечными способами перемещаются в воде, и как Туфельман, гладкий, равнодушный, похожий на акулу, плавает взад-вперед вдоль бассейна, не удостаивая взглядом ни ее, ни кого-либо еще.
Сама она, конечно, плавать больше не может, хотя иногда пользуется джакузи. Чтобы опустить ее в теплую воду, нужны усилия трех санитаров, и им приходится все время быть начеку, потому что после операции она безвозвратно утратила чувство равновесия и теперь может утонуть, если оставить ее одну.
Зачем она это сделала? Никто не знает. Туфельман никогда об этом не говорит, хотя пару раз я замечал, что он на нее смотрит. И я знаю, что сама она никогда не расскажет. Кто знает, о чем она думает, сидя в специальной инвалидной коляске, колыбели из пластика и металла? Кто знает, что он пообещал ей в обмен на душу?
Я могу только гадать. Но мне все время вспоминается одна сказка; ее рассказывал мне дедушка, когда мы все еще были молоды, свободны и в полном компост ментисе: про юную русалочку, которая так сильно полюбила земного принца, что готова была отдать все, лишь бы быть с ним. И потому — ну и еще потому, что у Этого, наверху, своеобразное чувство юмора, — она заключила договор: отдала свой русалочий голос и прекрасный стремительный хвост за пару ножек, на которые ей было так больно ступать, что каждый шаг оборачивался пыткой, а она, лишенная голоса, не могла даже закричать от боли; она покинула свою добрую, безопасную стихию — море и отправилась на поиски любимого.
Но любовь не купишь жертвами. Принц нашел любимую своей породы — земную принцессу со свеженькой мордочкой, а русалочка умерла в одиночестве, изувеченная и немая; она не могла вернуться к своим, не могла даже оплакать свою потерю.
Что он ей обещал? Какими словами? Как я уже сказал, я могу только гадать. Но точно могу сказать, что вторники нынче уже не те. Исчезла радость, исчезло волшебство, осталась обычная толпа уродов, даунят и калек; и хотя вода все еще бирюзовая, и солнце в ясные дни все так же сияет сквозь стекло, будто благословение, мы не замечаем этого, как замечали раньше, в те дни, когда Флиппер еще плавала. Потому что в бассейне Флиппер была не просто «не хуже нормальных людей»: она была лучше их, несравнимо лучше. И она была одной из нас.
Но порой, когда ночи становятся длинней и холодней и мои легкие, кажется, уже не могут качать воздух так, как раньше, я думаю о ней — и сомневаюсь, была ли она на самом деле. И хотя я не большой любитель Вечных Истин и всякой такой ерунды, мне кажется, что Этот, наверху, специально насовал дефектов в чертежи, по которым нас делают: что-то вроде предохранителя, который перегорает, стоит нам начать заноситься не по чину — слишком сильно надеяться или чересчур радоваться. Засунул этот предохранитель поглубже, чтобы его никак нельзя было выковырять, и стал ждать, как обернутся дела, слегка улыбаясь, словно тайно злорадствующая акула.
Каждый вторник в спортивном зале «Дело в теле» — день уродов. Но теперь мы почти не плаваем. Вместо этого мы молча сидим и смотрим на Туфельмана. Он плавает взад-вперед, раз за разом, яростно работая руками и ногами и гоня волну. За последние несколько недель ему стало намного лучше — руководство спортзала даже поставило его в известность, что он может не ограничивать свое посещение вторниками, но он все еще приходит, словно хочет этим что-то доказать себе или нам. Он всегда молчит. Но иногда в аквариумной тишине длинного бассейна за плеском и хлюпаньем одинокого пловца мне чудятся звуки, похожие на рыдание, а иногда я вижу дорожки сбегающих капель под тонированными стеклами плавательных очков — может, это просто конденсат, а может, и нет. Хотя какая разница; в нем что-то сломалось, у него внутри какая-то неисцелимая рана, как тогда сказала Флиппер. По вторникам он плавает в пустом бассейне — лицо красное, ноги ходят как поршни, в легких жжет. Но теперь ему никогда за ней не угнаться. И каждый вторник в два часа мы смотрим, как он выходит из воды, — выстроившись в колясках, словно расстрельная команда, и те, кто еще в компост ментисе, скандируют, уставившись на него, одно и то же слово, раз за разом, тихо, без всякого выражения, а другие просто смотрят; и Туфельман едва заметно опускает голову и идет мимо нас, не глядя по сторонам, и длинные, тонкие ноги несут его прочь от бассейна, к душевым.
Никто не знает, зачем он приходит; никто не знает, о чем он думает, уходя в реальный мир. Кроме, может быть, Флиппер, но она не скажет, хотя она смотрит ему вслед сквозь завесу волос (роскошных рыжих волос, которые в другой жизни могли принадлежать русалке), и только когда мы все уже уходим, встает и ковыляет прочь, крохотными, мучительными шажками, на новых розовых ногах.

@темы: книги, задело

---

Джоанн Харрис "В ожидании Гэндальфа",сборник "Чай с птицами"

Друзья-ролевики,почитайте) Даже не знаю,как реагировать)Забавно..Харрис,как всегда,удивляет.
Потому что иногда реальность — все же не совсем то…

Быть монстром порой нелегко. Конечно, кто-то должен это делать, к тому же приятно иногда поколотить волшебника или эльфа, но давайте смотреть правде в глаза: по большей части сидишь в кустах или по колено в ледяной воде, ожидая, пока неосторожный путник на тебя наткнется или, что бывает гораздо чаще, вообще тебя не заметит и пройдет мимо — навстречу новым приключениям, а ты сиди, отмораживай задницу, пока кто-нибудь не вспомнит, что надо бы сказать тебе, куда они все пошли.
Конечно, поначалу тебе об этом не говорят. Якобы лучше монстра должности не сыскать. Ни тебе чувства вины, ни стресса, крутой прикид, и оживать можно сколько угодно раз. Чего еще надо?
Ну, может, конечно, и у монстров в жизни есть свои светлые стороны. Помню, как начинал: шестнадцать лет, книжный мальчик, тощий, отчаявшийся. Конечно, тут была замешана и девушка: полуэльф, двадцатилетняя, рыжая, маленькие резиновые ушки. Красотка. По правде сказать, я и в игру-то пришел из-за нее, но она меня никогда не замечала, разве что подстрелит из лука иногда или мечом изрубит. Но все-таки она меня всегда убивала бережно, дружелюбно, или, по крайней мере, мне хотелось в это верить, и я в ответ всегда особенно старался, когда на нее нападал, пока она не пожаловалась, что я ее преследую, и тогда ее парень (воин-профессионал, с плечами, как у игрока в регби, типичный альфа-самец) велел мне держаться от нее подальше.
Но к тому времени я уже подсел. Меня избивали, убивали, рубили в капусту, мне отрубали голову, накладывали на меня заклятья, подстреливали, телепортировали, зомбифицировали, испепеляли, пыряли ножом, превращали и низводили до слизи. Но я снова приходил каждую субботу, вечером, в снег и дождь, чтобы провести ночные часы в битве против сил света.
Такова дьявольская притягательность живых ролевых игр. Начинается с Толкина — за него, может, еще и в школе похвалят, — а потом тебя медленно затягивает, Стив Джексон[62] ли, «Games Workshop» ли, ты таишься от родных и друзей, и это не к добру. Родители жалуются, что ты никуда не ходишь, что из твоей комнаты доносятся странные запахи. Друзья начинают тебя избегать; ты околачиваешься в оксфамских[63] магазинах; начинаешь понимать, что твоя младшая сестренка находит в «Ксене, королеве воинов», и наконец победоносно выступаешь из своей комнаты, облачившись в вязаный свитер (обрызганный серебрянкой из баллончика, чтоб было похоже на кольчугу), на плечах гордо развевается занавеска из спальни, в руках резиновый меч, обмотанный серебряной изолентой, и зовут тебя теперь Хрок Великолепный.
Как и следовало ожидать, у родни твое явление вызывает страх и ненависть. Но семя уже упало на благодатную почву; ты вошел в мир крутых ролевых игр; три недели, и ты уже сменил обмотанный изолентой меч на литой из латекса, сплел себе кольчугу из тысяч разрезанных металлических шайбочек и можешь поспорить с гномом по имени Снорри о том, какой рукав лучше — короткий цельнокроеный или реглан.
Теперь пути назад нет. В субботу по вечерам ваш кружок ролевиков — группа благородных героев, группа монстров и судья — собирается на опушке леса. Всю ночь напролет враждующие стороны гоняются друг за другом, проламываются сквозь подлесок, вооруженные до клыков и горящие жаждой убийства. Видите ли, все это вызывает наркотическую зависимость: темнота, азарт охоты, примитивное оружие, первобытный страх. А некоторым — слабакам вроде меня, отчаявшимся, отвергнутым, изгоям, одиночкам и уродам, — приносит столь желанное облегчение, шанс хоть ночь побыть не собой, а кем-то другим.
Две недели из трех я был монстром. На третьей неделе — жрецом-воином по имени Лазарь, пока меня не подстрелил отряд орков; потом бродяжником по имени Путемир — ему удалось добраться до третьего уровня, где его подстерег в засаде злобный служитель культа; потом волшебником по имени Рокоглас, которого внезапно сразил волшебный снаряд и, наконец, варваром по имени Гряз — его бросили в пути, когда он заболел: был январь, снегу по колено, а жилетов варвары не носят.
Те, кого я играл, редко доживали до утра, и поначалу я думал — мне просто не везет. Другие завсегдатаи росли в чинах, переходили на следующий уровень, набирались опыта и умения, становились практически неуязвимыми. Прошло тридцать лет, и многие из тогдашних до сих пор с нами: Титания, дева-эльф, все такая же рыжеволосая и прекрасная; Литсо, вор; Бельтан, воин, который всем рассказывает, что по выходным занят в Территориальной армии;[64] Фильберт Сребровлас, старый паладин, — когда мы начинали, ему было уже за сорок, но он и сейчас еще крепок, хотя нынче его меньше тянет в бой, а все больше — к эликсиру, который у него всегда с собой во фляжке. Снорри со своим верным топором тоже до сих пор с нами, и Вельдаррон, боец на мечах, и Мораг, целительница, которая ходит только потому, что она подруга Вельдаррона, а его вечно ранят. По правде сказать, он и меча в руки не может взять, чтоб не ткнуть им себе же в лицо, но благодаря целительному искусству Мораг он практически достиг бессмертия и приобрел репутацию отменного рубаки.
Вот не знаю, насколько Мораг предана игре. Честно говоря, целительницей быть довольно скучно. У нее бывает такое лицо, когда она думает, что никто не смотрит, и еще у нее есть привычка говорить «Да пофиг», когда кто-нибудь поправляет ее ошибки в заклинаниях. Но Вельдаррон, как известно, неровно дышит к Титании (а кто к ней ровно дышит, спрашивается?), и, должно быть, Мораг считает нужным приглядывать за соперницей. И наконец, Паук. Надо сказать, я за него слегка переживаю: то есть я хочу сказать, фантазии фантазиями, а реальность реальностью, но я не уверен, что Паук чувствует разницу. Взять хотя бы то, что я никогда не видел его вне роли. Все остальные вне игры живут нормальной жизнью: Титания держит книжную лавку с литературой по «нью-эйдж», Вельдаррон — бухгалтер, Литсо работает в налоговой инспекции. А Паук — нет. Насколько известно, он всегда Паук. Никто не знает, как его на самом деле зовут; никто никогда не видел его без игрового костюма. Другие приходят в камуфляже или джинсах, иногда заходят в паб по соседству пропустить пару кружек пива, прежде чем облачиться в костюмы и войти в роли. Но не Паук. Он не любитель дружеского трепа. Спросишь его, видел ли он вчера такой-то фильм по телевизору, а он молча уставится на тебя, словно ты — какая-нибудь живность, которую он нашел под перевернутым камнем. Никто не знает, где он живет. Не верится, что у него обычный дом, с диваном, тостером или хотя бы кроватью. Он охотно зайдет в паб — даже выпьет, если кто-то другой угощает, — но всегда прибывает в полном снаряжении: мечи, арбалет, плащ, кольчуга, заплечный мешок, рубаха, фляга с зельем, пояс с инструментами, амулет. И все снаряжение у него хорошее, профессиональной работы. У всех остальных все по большей части самодельное. У большинства игроков только по одной настоящей, действительно хорошей вещи — обычно это оружие. Но у Паука вроде бы все вещи настоящие.
Взять, например, кольчугу. Она стоит кучу денег, но прилаженная кольчуга, подогнанная по размеру, еще дороже. Качественное оружие из латекса доходит в цене до трехсот фунтов, а у Паука целый арсенал: длинные мечи, полуторные мечи, короткие мечи, щиты, кинжалы, арбалеты с особенными стрелами; да еще настоящее оружие, которое он носит с собой для понта (не может же он использовать его в бою). Для ролевой игры то, что надо, но вот в деревенском пабе в субботний вечер может оказаться не к месту.
Хотя ему на это плевать. Его не задевают насмешки и косые взгляды. А после прошлогодней истории с толпой футбольных фанатов большинство наших обходят его стороной и не рассказывают при нем анекдотов из «Властелина колец». Потому что Паук в отличие от Вельдаррона драться умеет; я как монстр со стажем могу подтвердить. Понимаете, у него большой опыт. За тридцать лет у него не наберется и дюжины ран. А когда его ранят, он относится к этому очень серьезно — тут тебе и бутылочки бутафорской крови, и нанесенные гримом шрамы. Более того, я подозреваю, что он потом татуирует эти шрамы, чтобы их увековечить, — я точно знаю, что у него до сих пор остался шрам от волшебного снаряда, которым я, будучи злобным служителем культа, попал в него пять лет назад. Он был страшно зол, что я стрелял ему в спину, — казалось, готов меня убить, хоть Титания, чья очередь была судить, и решила, что выстрел был честный, и Мораг Первой (одной из предшественниц нынешней Мораг) пришлось Паука быстренько исцелять. С тех пор я его чуть побаиваюсь.
Ну и конечно, монстры. Сегодня вечером нас десять: по большей части случайные люди, а не постоянные участники вроде Титании, Паука и меня. Университет — хорошее место для поиска «мечевого мяса»: у большинства студентов куча свободного времени, они бодры, энергичны, и ими, как правило, легко управлять. Но все же руководить обязательно должен опытный игрок, потому я здесь. Неопытные монстры порой увлекаются: не учитывают, сколько раз в них попали, вообще слишком возбуждаются. Моя задача — держать их под контролем. Следить, чтобы они играли по правилам. Следить, чтобы никого не убили по-настоящему. Потому что в этих лесах что угодно может случиться: тут темно, нервы натянуты; иногда, если игра пошла, можно честно поверить, что это все настоящее, что в лесу по правде рыщут орки, волки-оборотни или нежить. Можно почти поверить, что ты за много миль от цивилизации, единственный свет — лунный, любая тень может оказаться врагом. Одно неверное движение, и ты мертв; когда это понимаешь, каждое нервное окончание словно поджаривается на огне, все чувства обостряются.
А бывает, игра не заладилась: идет дождь; ты подвернул ногу; твои дорожные сапоги в собачьем дерьме, а из местного паба долетают звуки караоке; потом подъезжает полицейская машина, разобраться, отчего шум, и ты как наиболее опытный участник вынужден объяснять дежурному констеблю, с какой именно целью ты болтаешься по лесу в час ночи в костюме гоблина и весь в грязи. Как я уже сказал, быть монстром порой нелегко.
Сегодняшняя ночь — ни то ни сё. Правда, слегка накрапывает. Но сквозь рваные тучи видна четвертушка луны и не слишком холодно. Создает атмосферу. Сейчас я сижу в ветровке под деревом и перебираю бланки протоколов. Сегодня моя очередь быть судьей. Я жду не дождусь.
Монстры уже здесь. Если среди них нет опытных игроков, то сначала надо их ввести в курс дела, чтобы они знали, примерно чего можно ожидать и какие костюмы им следует надеть. Надо распределить роли, объяснить правила. Часто среди них бывают новички: какой-нибудь прыщавый студент в камуфляже решил попытать счастья. Сегодня таких трое; все они хихикают и чересчур возбуждены. Не знаю, как их зовут — иногда нет смысла запоминать имена, слишком быстрый оборот участников. Другие — мои ученики, шестиклассники, им лет по семнадцать, самое большее восемнадцать: Мэтт, Пит, Стюарт, Скотт, Джейс и Энди. И конечно, я. Смити. Бессменный монстр.
Я, конечно, знаю, что я для них — ходячий анекдот. Сорок шесть лет, тощий, лысеющий, отчаявшийся. Я знаю, что вне роли я похож на учителя географии — что вполне понятно, поскольку я и есть учитель географии, — и я заметил, что иногда, когда я подхожу к группе, воцаряется неловкая тишина; и еще я видел, как переглядываются новички, когда думают, что я их не вижу. Бедняга Смити, вот что они думают. Вечно отстает на три шага. Господи, вот ведь лузер. Не дай бог превратиться в такое убожество.
Но в игре по старинным правилам есть что-то особенное. Им не понять — восемнадцатилетним, бессмертным; через пару недель они переключатся на другую игру или, еще хуже, отпочкуются и вместе с другими детьми, своими ровесниками, образуют новую группу, изменяя правила под себя, чтобы весело провести время. Я пытаюсь объяснить им, что мы собрались не для веселого времяпрепровождения. Они думают, что мы все это затеяли ради костюмов и побрякушек: кучка фетишистов и луддитов, вроде людей, которые одеваются в костюмы из «Стартрека», или тех, которые живут в вигвамах с овцами и без центрального отопления.
Но смысл игры совсем не в костюмах и побрякушках. Смысл игры — честь, законы, добро и зло. Смерть и слава. И еще истина — которая не в том, что драконы есть на свете, но в том, что их можно победить. Потому что мне с годами все сильнее хочется верить в то, что их можно победить. Фильберт понял бы, о чем я, — его жена умерла от рака двадцать лет назад, и, кроме нас, у него никого не осталось. И у Титании тоже — ей под пятьдесят и детей у нее нет; и у Литсо, который всю свою жизнь, кроме этих ночей с субботы на воскресенье, притворяется натуралом. Эти детишки просто ничего не знают: не знают, каково тебе возвращаться в обычную, убогую, нереальную жизнь — две комнатушки, три полена в камине, спящая кошка; каково тебе, когда поколения учеников зовут тебя «Убогий»; каково лежать ночами без сна, с комом в желудке, глядя на электрические звезды: каждая — окно, каждая — дом. Об этом и говорит Паук, когда вообще что-нибудь говорит, а это бывает не так часто. Эти вещи не для нас, говорит он. Дом, жена, дети. Это для обывателей. Обычных людей. Людей с нереальной жизнью.
— Долго еще? — Один из новичков глядит на часы.
Знаете таких: нетерпеливый, нервный, презрительный, холодный; сюда его занесло только потому, что кто-то (может, даже я) намекнул на опасность, на что-то тайное, запретное.
— Уже скоро. — (Вообще-то, кажется, они сегодня и вправду подзадержались; уже одиннадцать, а кругом мертвая тишина.) — Берите снаряжение.
Он бросает на меня презрительный взгляд и натягивает маску. Маска из латекса, довольно реалистичная — я их сам делаю, и они гораздо лучше покупных. Я ловлю себя на желании, чтобы его убили первым.
— Потому что мне сегодня ночью могло повезти, — продолжает новичок вполголоса. — Одна соска в «Мешке шерсти» на меня явно глаз положила.
На самом деле это очень печально. Мы оба прекрасно представляем себе его жизнь. Мы оба знаем, что ему никогда не повезет. Но спорить некогда: от деревьев отделяется тень, и по шуму — и еще по размеру меча за спиной — узнаю Вельдаррона. С ним Мораг, вид у нее усталый и недовольный — должно быть, опять поругались. Но все-таки я рад, что они появились первыми, — кое-кто из остальных может своим видом ошарашить непривычного человека, а мне сегодня ночью не нужно никаких проблем. Кроме того, я знаю этих студентов: половина из них пришли только потому, что надеется подцепить какую-нибудь юную воительницу в облегающих кожаных одеждах; а Мораг хоть и не очень похожа на Ксену, но она хотя бы женщина и в свои двадцать девять по возрасту куда ближе к студентам, чем все остальные.
Я приветствую парочку своей обычной мантрой: «Сегодня славный день для смерти», надеясь создать соответствующий боевой настрой. Но они подходят ближе, и я замечаю, что с Мораг что-то неладно. Лицо ее застыло, губы плотно сжаты, и, что гораздо хуже, она не в костюме — в джинсах и куртке, вместо обычных одежд целительницы и плаща с капюшоном. Черт, думаю я. И чертов Вельдаррон, который подчеркнуто делает вид, что идет сам по себе, картинно изображает выпады в сторону сухого дерева и, как всегда ждет, чтобы я все уладил.
— Что такое? — спрашиваю я у Мораг. — Ты почему не в костюме?
— Смити, я ухожу.
— Что случилось?
От единственного взгляда Мораг у меня падает сердце. Конечно, уже не первый раз девушки Вельдаррона бросают нас в ответственный момент (он эгоист и хам, и я совершенно не понимаю, что они в нем находят), но лишиться целительницы, единственной целительницы, и притом в одиннадцать часов в ночь с субботы на воскресенье, — это катастрофа глобального масштаба.
— Но нам без тебя никак, — наконец выдавливаю я из себя. — Мне надо проводить игру, и мы не можем без целительницы.
— Ничем не могу помочь, — пожимает плечами Мораг. — Я ухожу. Скажи Даррену, пусть ищет другую дуру. Я уже поумнела.
— Но, Мораг…
Она вдруг накидывается на меня.
— И я не Мораг, черт возьми! — орет она. — Смити, я уже шесть лет сюда хожу, а ты даже не знаешь, как меня зовут!
Это к вопросу о постоянстве. С какой радости я должен знать, как ее зовут, недоумеваю я, глядя, как она удаляется по залитой лунным светом прогалине. Более того, за шесть лет можно было запомнить, что во время игры участников никогда — никогда — не зовут настоящим именем. Неудивительно, что у Вельдаррона такой ошарашенный вид. И все же, хоть я и не сомневаюсь, что Вельдаррон к следующей игре найдет новую Мораг, ее неожиданный уход сильно осложняет мне задачу. У меня на руках довольно серьезная группа молодых монстров для сегодняшней игры. В любом случае, сейчас уже поздно что-либо менять; можно только надеяться, что игра будет недолгой, нам повезет, монстры не выйдут из-под контроля и нас не ждут больше никакие неприятные сюрпризы.
Вот явились и остальные участники — с Фильбертом во главе. Он зовет себя Фильберт Сребровлас, хотя все знают, что это у него парик. Сегодня он кажется меньше ростом, согбен под тяжестью доспехов, хотя в лунном свете все еще неплохо выглядит. В гордой старой голове есть некое благородство, словно в разрушенной арке, стоящей посреди поля — бесцельно, но с достоинством. Конечно, было время, когда я думал иначе: когда-то я был молод и, стыдно признаться, посмеивался — в те дни, когда сорок лет казались невозможной старостью.
И конечно, кто-то из новичков смеется. Фильберт не слышит — он глуховат, но у меня уже нервы на пределе после инцидента с Мораг и меня охватывает неоправданный гнев. Отрывисто командуя, я расставляю монстров в колонну за большим кустом к тому времени, как начинают собираться искатели приключений. Вот Литсо — как всегда в женском платье; Бельтан — под рыцарским плащом у него совсем не средневекового вида камуфляж; Юпитус в неудобных длинных одеждах волшебника; Снорри со своим топором.
Новички опять смеются. Я этого ждал; иные персонажи должны казаться им довольно смешными, особенно Литсо с его рваными колготками в сеточку и кожаной юбкой. Но сегодня этот смех мне особенно неприятен. Может быть, из-за Мораг; может, потому, что я сегодня за главного; может, потому, что все-таки это не очень вежливо. Как бы там ни было, новички еще поплатятся за этот смех. Мне не нравится их отношение. Литсо оно тоже не нравится. У нас есть правило: запрещается комментировать персонажи других игроков, какими бы причудливыми они ни были. Фильберт (который в другой жизни был профессором психологии) говорит, это потому, что ролевая игра обладает катарсическим действием: она позволяет человеку реализовать фантазии, которые, будучи подавленными, могут вредить личности. Во время этих сессий мы изгоняем чувство вины, страх, боязнь насмешки и выходим очищенными, обновленными. Я готов объяснить это новичкам, но уже нет времени: вот из подлеска абсолютно бесшумно выступает Паук, а за ним по пятам наконец-то Титания.
Титания. У меня, как всегда, чуть подпрыгивает сердце. Потому что она не изменилась на самом деле. Костюм, конечно, пару раз перешит, чтобы вместить полнеющий стан, но для меня она до сих пор прекрасна: рыжие волосы распущены по плечам, в руке — легкий меч.
У меня за спиной кто-то что-то сказал. Слов я не разобрал, но, кажется, какую-то гадость. Я быстро оборачиваюсь, но лица ничего не выражают. Монстры-завсегдатаи — Мэтт, Пит, Стюарт, Скотт, Джейс и Энди — старательно делают вид, что их ничего не касается; новичок, который жаловался на ожидание, барабанит пальцами, но, если не считать этого, все тихо. Это хорошо. По крайней мере, у них хватает ума не смеяться в лицо Пауку.
Дождь пошел всерьез. Пауку все равно: он вступает на прогалинку у большого куста, и я вижу капли дождя, сверкающие в его косах. Я протягиваю ему текст инструктажа — написанный рунами, потому что обычного шрифта Паук не читает, — и веду группу монстров в лес на место первой стычки.
С прогалины доносятся голоса благородных героев. Они обсуждают потерю целительницы, на ходу меняют стратегию, перераспределяют бальзамы и зелья.
— Так, слушайте, — говорю я монстрам. — Сегодня вы все должны быть вдвойне осторожны. У нас не хватает одного игрока, и его некем заменить, поэтому очень важно, чтобы мы делали свое дело как следует и не увлекались. Для первой стычки вы все — упыри, три попадания на каждого, так что надевайте маски и занимайте позицию.
Я не торопясь оглядываю каждого из монстров, в первую очередь новичков, которые стоят рядом, нервничая и переминаясь с ноги на ногу.
— Не забудьте, — говорю я. — По три попадания на каждого. Не больше. В группе нет целителя, а мне не надо несчастных случаев в сегодняшней игре.
Кто-то давится смехом. Новичок, тот самый, нетерпеливый, который жаловался на ожидание.
— Что такое? — спрашиваю я, придав голосу резкости.
— Ничего. — Он умудряется даже единственное слово произнести так, что оно звучит оскорблением.
Мне хочется его проучить. Но времени нет; кроме того, я посмотрю, как он будет смеяться через минуту. От этой мысли мне чуть легчает. Упыри спрятались в кустах, но не очень хорошо; упыри — довольно тормозные твари, и справиться с ними несложно. Эта стычка — только для разминки, для разогрева. Дую в свисток. Время пошло.
Вот он, момент: тайный, упоительный кайф. Ради него мы и играем — всегда ради него. Он гораздо больше, чем игра, больше, чем катарсис. Эти юнцы не чувствуют того же, что мы — Титания, Фильберт, Паук и я. Это чувство пьянит. В нем волшебство. Мы герои, как в песне Дэвида Боуи; неподвластны старости, неподвластны времени; мы (на минуту, на час, на ночь) в сонме бессмертных.
Ага. Вот и благородные герои. Бельтан и Вельдаррон в авангарде, Паук замыкает цепочку, Литсо — лазутчик — впереди. Монстры уже готовы: беспокойный новичок тихо заходит с тыла, проявляя гораздо большую ловкость, чем положено обычному упырю. Но он все-таки старается; не могу же я его за это оштрафовать.
Первый удар наносит кто-то из постоянных игроков. Это Пит, студент, не забывающий играть роль, — он движется, вытянув руки перед собой и слегка пошатываясь. К нему присоединяется Скотт, а потом Энди — они отрезают Литсо от остальной группы, теперь он вынужден биться сразу с тремя. Настало время для бойцов — но Бельтан уже дерется с Джейсом и Мэттом, а Вельдаррон не торопится в бой, видимо, помня об отсутствии Мораг.
Новички пока пережидают — для упырей это слишком сложная стратегия, но все равно герои должны справиться без проблем. Литсо пару раз ранят в правую руку — это слабое место в его защите, а Вельдаррона полоснули по ребрам, но в основном героям удалось легко отразить атаку монстров. Тридцать секунд, и все, кроме новичков, уже полегли. Их главарь — беспокойный юнец, возглавивший атаку, — довольно умело бьется с Бельтаном, но мне трудно поверить, что в него попали меньше трех раз; а что до остальных, то они вообще не реагируют на попадания, просто игнорируют их и стараются нанести как можно больше ущерба.
— В полную силу не бить! — гневно кричит Титания, получив удар мечом плашмя по лицу, но трое новичков не сдаются; вместо этого первый сдирает мешающую маску и с громким боевым кличем бросается в гущу драки.
— Эй! Кучей не нападать! — кричит Вельдаррон, на которого навалились трое монстров разом.
Все верно: это одно из главных правил, я старательно втолковывал его новичкам, но они, должно быть, забыли в горячке боя. Вдобавок Вельдаррон так увлекся криком, что удар приходится в воздух, и к тому времени, как вмешивается Паук, сразив всех трех упырей со спины серией яростных выпадов, Вельдаррон уже лежит на земле с несколькими серьезными ранами.
Разбор после битвы проходит с шумом и руганью. Я вынужден признать, что Вельдаррон выведен из строя, отчего он страшно злится, а монстры разражаются победными криками. Литсо тоже причинили унизительное увечье, а Титания жалуется, что ей пришлось нанести своему упырю не меньше двадцати ударов, пока он наконец согласился лечь и помереть. Я провожу беседу с монстрами на эту тему — постоянные игроки ведут себя корректно, а вот отношение новичков к игре мне совершенно не нравится.
— Двадцать ударов? Да она шутит. Она вообще ни разу не попала.
— Удар должен быть убедительный. Если ты его не чувствуешь, это не считается.
Я повторяю то, что уже один раз говорил, — про подсчет попаданий и ослабление ударов. Я почти уверен, что новичок-заводила скорчил гримасу.
— Что такое? — опять спрашиваю я.
— Ничего. — Он пожимает плечами.
Но игра уже испорчена. Я это чувствую: попытка бунта на корабле. Еще две стычки, и отряд героев натыкается на шайку бандитов, которые сопротивляются гораздо яростнее, чем предполагалось. Литсо получает еще два удара, Фильберт — четыре, Титания и Бельтан — по одному, но волшебнику Юпитусу удается покончить с врагами, ловко сотворив цепочку заклинаний. Монстры слегка ропщут и что-то бормочут насчет мести, так что мне опять приходится напомнить о необходимости играть по правилам.
— Это ж только игра, — обиженно говорит один новичок. — Не вопрос жизни и смерти, так?
Именно что вопрос жизни и смерти. Я хотел бы ему это объяснить, но пропасть между нами слишком широка. Жизнь начинается в игре и кончается схваткой со смертью. Я стараюсь организовать следующую стычку как можно быстрее, но все равно проходит какое-то время; один из новичков затягивает «Чего мы ждем?»,[65] и, что крайне неприятно, остальные подхватывают.
К этому времени на отряде героев уже начинает сказываться отсутствие целительницы. К пятой стычке Литсо выходит из строя, Фильберт едва ли в лучшем состоянии, а у Бельтана осталось только пять попаданий. Один лишь Паук спокоен и невредим — косит монстров удар за ударом. Беспокойный новичок явно недоволен, но молчит. Так уж Паук действует на людей.
Вот уже седьмая стычка. Отряд больше никого не потерял, но пал духом, и все, кроме Паука, ранены хотя бы единожды. Я чувствую себя виноватым, хотя знаю, что я тут ни при чем: иногда игра ладится, иногда — нет, вот и все, а новички — это всегда рискованно. Но все же я чувствую, что моя небольшая группа не полностью у меня под контролем; от этого на душе неспокойно, словно часть моей воображаемой жизни просочилась в эту, реальную.
Во время разбора стычки один из новичков закуривает. Это против правил, но я настолько неуверен в себе, что не решаюсь призвать его к ответу. Монстры-завсегдатаи — Скотт, Мэтт, Джейс и прочие — кажется, тоже беспокойны, словно они подали друг другу какой-то знак, и за спиной у меня шушукаются и смеются, пока я занимаюсь своими делами. Мне от этого не по себе. По учительскому опыту я знаю, насколько может быть опасен один смутьян; и за сегодняшнюю игру я все больше убеждаюсь, что мои новички — особенно один из них — воплощение смутьянского духа. Они меня словно испытывают, проверяют мою реакцию на их колкости, бросают вызов моему авторитету.
— Так, — отрывисто говорю я, раздавая листки инструкций для следующей стычки. — На этот раз вы не враги. Вы — отряд солдат из другого лагеря и можете продать тому отряду целительные снадобья, если у них есть что предложить взамен.
Я включил эту сцену, чтобы как-то решить проблему Мораг. Беспокойный новичок корчит рожу, и я вижу, что перспектива мирной встречи его не радует.
— А если они на нас нападут? — спрашивает он.
— Тогда будете драться, — отвечаю я. — Но вы не должны быть инициаторами.
— Инициаторами? Это чего такое? — ехидно спрашивает новичок.
Я смотрю на него.
— Тебе что-то не нравится?
Он пожимает плечами.
— Я спросил, тебе что-то не нравится?
Новичок ухмыляется, умудряясь изобразить одновременно застенчивость и наглость.
— Ну, просто вы все так всерьез принимаете, — говорит он наконец. — Можно подумать, это все на самом деле. Ну, правда, это ведь всего лишь игра. Вы только посмотрите на себя. Один — старый пердун в страхолюдном парике, другой — псих в юбке, и эта жирная…
И тут я ломаюсь. Да, мы привыкли к колкостям и насмешкам, к тому, что нас зовут убогими, уродами, мутантами и все такое. Но он посмел задеть Титанию, мою Титанию, и, более того, пренебрежительно отозваться об игре — и я хватаю первое попавшееся оружие, длинный полуторный меч, и автоматически принимаю боевую стойку.
— Я тебе покажу игру, — говорю я. — Чудовище.
Новичок пугается и пятится, но я слишком зол, чтобы остановиться. У меня в голове только одна мысль, этот мальчишка оскорбил Титанию, воина, у которого за плечами бесчисленные успешные кампании, женщину, чья красота и благородство вошли в легенды, и это оскорбление — нанесенное как ей, так и всем нам — не должно остаться безнаказанным.
— Время пошло! — кричу я. — Отряд, сюда!
Это катарсис. Я никогда еще не впадал в такую ярость — с некоторыми игроками этого вообще не бывает за десятилетия игры, но лучшим обычно удается хотя бы раз, перед лицом непреодолимой опасности. Помню, как это случилось с Пауком в одном пабе в Ноттингеме, в те дни, когда люди еще посмеивались над ним у него за спиной, и я пытался — безуспешно — представить себе это ощущение: свободу, кайф, радость. Теперь я знаю; и пока мои друзья бегут ко мне, чтобы принять бой плечом к плечу со мной, я понимаю, что наш враг — совсем не этот мальчишка, плохо воспитанный новичок с поганым языком. Наш враг — нечто бесконечно более опасное, омерзительное и грозное: создание с бесчисленными головами, и у каждой на лице та же смесь юного презрения и невежественной самовлюбленности. Тридцать лет мы выслеживали противника, не зная толком, за кем же мы охотимся; тридцать лет мы довольствовались второсортными заменами, в то время как настоящий враг был на расстоянии вытянутой руки.
Другие тоже это чувствуют; они присоединяются ко мне, хватая лежащее вокруг оружие, и занимают стойку спина к спине, как в старые добрые времена: Литсо, мечущий копья в ряды врагов; Паук, с мечом в каждой руке, одна рука окровавлена. Фильберт падает, но мы отомстим за него; я вижу искаженное лицо Титании, выкрикивающей какое-то заклинание, и опять бросаюсь на орду врагов.
Вельдаррон падает; вокруг меня монстры кричат и наносят удары — дубинами, мечами, топорами. Я вижу Мэтта с окровавленным лицом, но теперь я знаю, кто он, знаю их всех. Они — тот враг, которого никак не победить: насмешливая армия юности, многоголовая, неуничтожимая.
Бельтан падает, Снорри окружен. Мы рубим направо и налево, вопли о пощаде и мольбы монстров не трогают нас. Удары сыплются мне на спину, но я их почти не чувствую. Падает Юпитус, потом Титания, моя Титания. Сердце у меня бьется, как молот, словно вот-вот разорвется.
Остались только мы с Пауком. Наши взгляды скрещиваются над полем битвы, и я вижу на его лице то, чего ни разу не видел раньше, за все тридцать лет совместных боев: чистую, самозабвенную радость. Секунду он смотрит мне в глаза. И я тоже ощущаю все это: радость, экстаз. Наши товарищи пали. Враг силен. Но мы воины, я и Паук. И сегодня — славный день для смерти.
— Пощады не будет! — громовым голосом кричу я и ликую, потому что враг наконец бежит — те, кто еще может бежать.
Только беспокойный новичок все сопротивляется. Я вижу, что у него шевелятся губы, он обращается ко мне, но у меня отключился слух. Лицо его искажено нерешительностью, он словно не верит своим глазам, — а у его ног что-то лежит, что-то мягкое, скулит и дергается.
Мы с Пауком разом бросаемся на него. Наши мечи разят его в дюжине мест. И только теперь, когда последний враг пал и туман спадает у меня с глаз, я вижу кровь на брошенном мече Паука, черную в лунном свете, и вспоминаю об оружии, которое он носит с собой для понтов, только для понтов и для особых случаев, вместе с тем, что так старательно сделано и спроектировано для безопасности.
Поле битвы усеяно телами: наших и врагов. Только одного человека мы недосчитываемся. Но это я и так знаю. Слабый шорох в подлеске — единственное, что свидетельствует о его уходе. Я знаю по опыту, что он не оставит следов. Титания лежит на краю поля; она оглушена, но не ранена, и я помогаю ей встать, охваченный незаметной дрожью украденного счастья. Бельтан тоже невредим, если не считать ссадины поперек лица; через пару секунд из кустов возникает Литсо, на лице у него испуг и облегчение. Как мы узнали позже, не выжил только Фильберт — его старое сердце не выдержало такого напряжения. Но все же, как говорит Вельдаррон, он умер в бою, а это главное.
— А что делать с монстрами? — спрашивает Титания, глядя на тела. — Ужас какой-то. Неужели Паук не мог приберечь парочку на следующий раз?
— Да ладно, милая, — говорю я. — Мы славно сразились. И кроме того, мы всегда успеем набрать новых монстров из политехнического. Там как раз открылся клуб любителей фэнтези. Через неделю у нас будет людей сколько нужно. Титания, ну посмотри на меня. — Я бережно вытираю кровь у нее со щеки. — Я тебя когда-нибудь подводил? Ну скажи мне.
Она колеблется.
— Конечно нет, Смити, — говорит она. — Просто…
Она опять, сдвинув брови, глядит на мертвых монстров.
— Просто я иногда думаю, что сказали бы об этом другие… ну, знаешь, обычные люди… обыватели…
Я удивленно гляжу на нее.
— Обыватели? Они-то тут при чем?
Она неохотно улыбается.
— Должно быть, я к старости становлюсь сентиментальна.
— Ты не старая, Титания, — робко говорю я. — Ты красивая.
На этот раз она улыбается уверенней. Она бегло, нежно целует меня в угол рта.
— Смити, ты такой хороший.
Награда победителю. Ее волосы еще слегка пахнут дымом после паба, а губы соленые на вкус. Я целую ее, а за спиной у меня Вельдаррон и прочие стоят, уставившись на нас круглыми глазами, с одинаковыми потрясенно-завистливыми лицами.
— Так что мы делаем дальше? — Это Снорри, вид у него слегка обеспокоенный, он смотрит на трупы монстров.
— Наверное, я все уберу. — В конце концов, это моя обязанность, я же судья.
Снорри это, похоже, не успокаивает.
— Паук явно увлекся, черт бы его драл, как ты думаешь? То есть новичков-то нетрудно заменить, а вот хороших монстров найти не так просто.
— Предоставь это мне, — отвечаю я. — Я с ним поговорю.
Воцаряется неловкое молчание.
— Наверное, ты теперь захочешь сменить персонаж, — говорит наконец Титания. — Теперь, когда Фильберта нету, нам понадобится боец, а ты ведь тренировался, правда? Кое-какие приемы с мечом у тебя просто отлично получаются.
Это предложение очень трогательно — и лестно. Пока я думаю, обдумываю, что это может означать, моим друзьям явно не по себе. Внезапно я чувствую прилив нежности к ним ко всем: знакомые лица, самодельные костюмы, кольчуги из разрезанных шайбочек, морщинки, неколебимая вера. Но они ведь не обойдутся без Смити, который для них все устраивает. Может, монстром быть и не всегда весело, но, чтобы быть хорошим монстром, нужна преданность делу, преданность и выдержка. Паук не справится, и никто другой тоже. Титания с застывшим, побелевшим лицом ждет моего решения; я знаю, чего ей стоило это предложение, но я также сознаю свой долг.
— Наверное, нет, — говорю я, качая головой. — Я все-таки предпочитаю заниматься тем, что у меня лучше получается.
Напряжение в компании явно спадает.
— Смити, ты молодец, — говорит Вельдаррон, хлопая меня по спине.
— Да. Молодец наш Смити.
Я оглядываю кружок друзей.
— Ну что, в следующую субботу как обычно?
Все кивают.
— Угу.
— На том же месте, в тот же час?
— Почему бы и нет.
Как я уже сказал, и у монстра в жизни есть свои светлые стороны. Я гляжу на друзей, уходящих в лес по залитой лунным светом тропе, и чувствую полнейшее, почти волшебное умиротворение. Враг побежден — по крайней мере, на этот раз. Кто знает, что принесет следующая неделя? Хоть я и избавляюсь от отходов тщательнейшим образом, вряд ли исчезновение девяти студентов надолго останется незамеченным. Возможно, что к следующей субботе — или через одну — нам придется сменить охотничьи угодья. Конечно, такая неопределенность придает игре дополнительную остроту. Но я знаю: что бы нас ни ждало в пока туманном будущем, мы встанем против него плечом к плечу — Вельдаррон, Паук, Титания и я. Обычным людям, живущим блеклой, обыденной, нереальной жизнью, никогда этого не понять, вдруг осознаю я, и меня охватывает жалость; я достаю лопату, начинаю копать и вдруг, к своему удивлению, обнаруживаю, что тихо насвистываю.

@темы: книги, ыыы)

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Я рада,что она вам нравится,правда.

@темы: дорогие человечки, мысли

---

^^

21.09.2011 в 12:22

Пишет  --Василина--:

***

@темы: красота всякая, ыыы)

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Осталась пара недель.
Нашла красивую прялку.У Колеса Фортуны слишком сложная конструкция.Подходящих венецианских масок не нашла.Зато нашла классный веер *__* если убрать с него восточные мотивы и стилизовать все под исторично-французское..
Но..Пришла ко мне сегодня на работе одна дерзкая мыслишка.Мама очень уговаривает

этого не делать

этого не делать ))

@музыка: Black Sabbath - Danger Zone

@темы: важно

---

Будь со мной, моя Лили Марлен(с)

@темы: музыка, меамуры

---

Макдоналдс миииилый Х))

13.09.2011 в 20:23

Пишет  CherchezLaFemme:

07.09.2011 в 09:21

Пишет  Kristian Veller:

Подборка Гей-рекламы. Учитесь у запада как надо реагировать на это!

наслаждаться

AWWWWW










Ахахаха, именно так оно и есть

@темы: ыыы)

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

"Анна Каренина"

Фильм "Пипец" все смотрели,хоть одним глазком?Так вот,это наш новый Вронский.Ояебу этот мир.

"Кира Найтли,к сожалению,сыграет не поезд.."(с)

@темы: книги, я просто хуею, фильмы